«У нас отсутствует воображение. Мы не можем себе представить, что такое была блокада. И если бы люди хоть немножечко, хоть на одну десятую часть понимали, что такое блокада, если бы они представляли себе, как трудно было просто передвигаться по улице, как трудно было спасать культурные ценности, особенно книги, картины, антикварные вещи у тех старых ленинградцев, которые еще хранили их с дореволюционных времен. Как это все было трудно! Как это делалось иногда просто потому, что жалко вещи, жалко книг, а не из каких-нибудь корыстных соображений. Ведь это же все были герои… К фольклористу Колецкому пришли и увидели такую картину: водопровод не действовал, поэтому носили по лестнице воду, расплескивали воду из ведер, и лестница вся представляла собой колоссальный ледник, по которому полз лёд. Лёд сам сползал вниз. Обледенелая лестница такая. И вот жители верхних квартир, они не могли уже спуститься и не могли закрыть дверь, потому что надо было сколоть этот лед с порога, а они не могли. И вот пришли в такую квартиру и увидели, что вся семья Колецкого лежала мертвой. Если это всё представить себе, конкретно, как они умирали, как они читали друг другу стихи, чтобы забыться, чтобы не думать о еде, потому что самое страшное было – думать о еде. И это поразительно, что в это время творческая сила людей особенно возрастала. Значит, он и знал, что он умрет, и чтобы сохранилось от него хоть что-то, писали дневники, мемуары, архитекторы чертили фантастические здания, которые должны были быть потом построены. Художники усиленно, как Билибин, рисовали, например, перед смертью, писали картины и так далее. Усиленная творческая деятельность. Вот если бы все это представить себе конкретно, изучить психологию умирающих людей, изучить творческую деятельность, собрать все то, что было тогда сделано великого и потом осуществлено (потом ведь осуществлялось многое из того, что во время блокады было замыслено), то тогда было бы уважение людей. Но не хватает воображения! Люди не думают. Ведь многие, живущие в Ленинграде сейчас, не знают, кто умер в их квартире, кто жил здесь»
Академик Дмитрий Сергеевич Лихачев
«Мы встали в очередь в 4 утра, оказавшись уже в шестом десятке. По идее, булочная должна была открыться в 9 утра, но так как хлеб еще не привезли, а другого ничего не было, она была закрыта. А морозище как нарочно лютовал, термометр показывал минус 32. Те, кто стоял ближе ко входу, отходить от очереди боялись, чтобы не потерять ее, потому что никто не знал, когда привезут хлеб. Бесконечно долго тянулись часы бесплодных ожиданий. Кое-кто, не выдерживая этого жестокого испытания, уползал домой, чтобы подвергнуть себя еще большему страданию – абсолютному голоду до следующего дня. Очередь представляла собой печальное зрелище. Каждый старался как-то уберечься от неумолимого мороза и накручивал на себя все, что могло удержать те капли тепла, которые еще хранило почти обескровленное тело. За нами стояла женщина, возраст которой уже было трудно определить, лицо ее буквально остекленело от сильных отеков и голода. Она очень долго стояла молча, но вдруг заговорила осипшим слабым голосом: «Завтра я уже, наверное, не приду. У меня в комнате пять покойников». А хлеб между тем всё не везут и не везут. Стоим без малого 13 часов… Многие ушли, не выдержав этой пытки. Представляете, что значило прийти домой после стольких часов ожидания без них, без этих заветных ломтиков?»
Елена Карловна Корольчук, жительница блокадного Ленинграда
«Началась война, отца по возрасту пока не взяли. Я тоже год пока ходил. Мой призыв был в 1942 году. И все время, сколько вот я помню, в труде, в работе. Все время трудились. Получку получил – праздник. Покупает отец батон нарезной, делим на пять частей и каждому своя доля – праздник. А мать вот как еще зарабатывала. Километров за 80 от Ефремова станция узловая. Едет она туда, там в магазинах продавался хлеб свободно – коммерческий. И вот она мешок этого хлеба наберет, приедет, на куски порежет, сама идет и мне говорит: «Мить, на тебе два батона – продай. Рупь – кусочек». И беру я, скажем, пять кусочков, и иду к проходной завода «Каучук». А рабочий на работе поел или не поел? Он подбегает: «Сколько?» – «Рупь!» – отвечаю ему. Корчится, но берет, выбирает себе из пяти кусочек. Пошел и по дороге съел. Это рабочего так кормили мы. 1942 год – армия. Ну я такой шальной был, думал: «Ну, подумаешь!» Как на забаву! Прямо казаки-разбойники, а не война. В конце ноября — Сталинградская битва. Наш полк в вагоны и поехали под Сталинград. Как говорили отцы-командиры, нас должны были отправить в боевые части. Но пока мы ехали, доехали до Лиски, поступил приказ выгружаться на вот этой станции Лиски. Рядом со станцией был взорван мост, и необходимо было его восстановить. Восстановили. Сам Лазарь Моисеевич Каганович приехал у нас эту работу принимать. Почему-то фронт был дальше, чем сто километров, и у нас пайка была тыловая – поменьше. И приварок другой, и на хлеба было на сто грамм меньше. И вот с этой укороченной пайкой мы так истощились страшно. Но несмотря на это, усердно работали, молодцы. Лазарь Моисеевич приезжает. Ротный приходит ко мне: «В караул заступать будешь. Нарком Каганович пойдет – ты будешь караулить. Никого не пускай, никаких врагов народа. Если что – стреляй. Вот твой пост будет тут!» Вывел меня – поставил. Я стою. Патронташ у меня, в магазине патронов обойма пять штук. Стою, винтовка у меня, штык. «Вот стой! Но смотри только в эту сторону, в другую не смотри». Боже мой, я стою. Потом вдруг приходит один с синим околышем. «Так, приказ знаешь?» – «Так точно! Смотреть, никого не пускать!» – «Патроны есть?» – «Так точно! В подсумке». – «Вытаскивай из подсумка!» Я вытащил. Туда вмещалось пять обойм. Он у меня их взял. Отдает другому, который с ним пришел. Этот в какую-то сумку раз и положил. «А магазин?» Я открываю магазин, оттуда достаю пять штук и все их отдал. «И чтобы патронов у тебя не было. А вдруг ты у нас в Лазаря Моисеевича пальнешь». – «Во как! Да я же советский!» – «А ты вдруг пальнешь в него, мало ли». Нас повезли дальше под Воронеж. Под Воронежем такой шустрый полк… Станция Подклетная там была. «Давайте ставить мост!» Техники безопасности никакой не было: никаких тебе ремней или поясов. Стоишь одной ногой, второй висишь на ребре, держишь косарь, а другой тоже так же, как и я, стоит и бьет по ней, пока не срубит заклепку. А там их штук двадцать на каждой косе. Вот в другой раз меня немножко так как-то зацепило, ранило в руку осколочком от мины. Я как-то сгоряча когда бежал, она рванула, что-то руку отбила больно. А я бросился вперед. По дороге падал, грязь туда попадала. Я как-то не придавал значения, думал, обойдется. А потом дня через два-три нарыв. Я в санроту. Там говорю санинструктору, что надо бы перевязать. «Чего же ты раньше не подходил?» Я отвечаю, что осколком зацепило и все. «Нет, а как ты это так мог бежать и чтобы осколок тебе в руку? Наверно так держал ее, чтобы туда попало». Лежу в госпитале, и приходит, в накидку халатик, смотрю, у него окантовочка по погонам голубенькая… А инструктор меня предупредил: собьешься – твоя вина, поэтому говори все четко по истории болезни»
Дмитрий Иванович Тимофеев, ветеран Великой Отечественной войны
Источник: Радио «Град Петров»